Году в 1907-м по улицам Сторивилла, гнуснейшей трущобы Нового Орлеана, бегал вместе с другими негритятами мелкий черный как сапог пацаненок. Отец мальчишки давно исчез в неизвестном направлении. Мать, родившая его в шестнадцать, пыталась прокормиться мытьем полов. Иногда вместе с сыном отправлялась на охоту: подбирала на рынке выкинутые подпорченные продукты, срезала гниль и продавала в незатейливые забегаловки. Нищета царила беспросветная, прокормить таким образом двух детей — занятие не так чтобы очень, и Мэри подрабатывала более денежным способом — Сторивилл был известным кварталом красных фонарей. Когда мальчишке исполнилось шесть, он познакомился с соседом-старьевщиком.
«Эй, — окликнул тот его однажды со смешным акцентом, — не хочешь заработать пару центов? Помоги разобрать это шмотье». Старьевщик был белый, но этим нисколько не кичился. Говорили, что его семья бежала в Америку откуда-то из России. Пара центов за работу были честно выплачены, и на следующий день негритенок опять с надеждой крутился возле тележки старьевщика. В конце концов он стал в семье Карновских чем-то вроде третьего сына, только для разнообразия — черного.
Разъезжал с Алексом, старшим сыном Карновского по улицам, скупая тряпки, пустые бутылки и прочий хлам. С другим сыном, Морисом, продавал по вечерам уголь проституткам, сконфуженно поглядывая на их прелести. Вечером семья садилась ужинать и, как само собой разумеющееся, звала помощника: «Теперь садись с нами за стол и поешь так же хорошо, как поработал». После ужина жена старьевщика укачивала своего малыша, напевая русскую колыбельную. С ней вместе пел и черный мальчишка. Карновские переглядывались: «Вот господь талант дал». Он, фактически, не вылезал от них, спал, ел, смотрел, как они дружно живут. Наслаждался – ощущением семьи, добротой, лаской, заботой. И поражался
контрасту со своими соплеменниками. Поражался, как быстро евреи смогли превратить доставшуюся им развалюху в маленький, но аккуратный домик. Как вкусна была еда, которую готовила жена старьевщика. Как чисто они жили. И главное – как они все вкалывали. Без жалоб, без нытья – и не теряя доброжелательности. Они научили его вставать в пять утра и сразу браться за работу.
Через шестьдесят лет сын черной проститутки, безотцовщина из квартала красных фонарей напишет: «Я восхищаюсь еврейским народом. Их мужеством, особенно на фоне того, что им приходилось переносить. Мне было всего семь лет, но я прекрасно видел, как безбожно относились белые к этой семье. Даже к черным относились лучше. Да и в целом у черных было больше возможностей. Но мы ленивы – и все еще таковы».
Как-то раз старьевщик подарил ему жестяную дудку. Мальчишка дудел на ней так самозабвенно, что дудка сменилась на трубу. Стоила труба пять долларов. Часть он накопил, часть дал старьевщик. Старая, подержанная, потемневшая – но настоящая. Вы уже догадались, как звали этого мальчишку?
Это был Луи Армстронг!
Позже, когда он стал профессиональным музыкантом и композитором, он использовал еврейские мелодии, в таких, например, композициях, как St. James Infirmary and Go Down, Moses. Негритянский мальчик вырос и написал книгу о еврейской семье, усыновившей его в 1907 году. В память о них он до конца жизни носил Звезду Давида и рассказывал, что именно у этой семьи он научился "how to live real life and determination." И он никогда не снимал с шеи могендавид.
«Эй, — окликнул тот его однажды со смешным акцентом, — не хочешь заработать пару центов? Помоги разобрать это шмотье». Старьевщик был белый, но этим нисколько не кичился. Говорили, что его семья бежала в Америку откуда-то из России. Пара центов за работу были честно выплачены, и на следующий день негритенок опять с надеждой крутился возле тележки старьевщика. В конце концов он стал в семье Карновских чем-то вроде третьего сына, только для разнообразия — черного.
Разъезжал с Алексом, старшим сыном Карновского по улицам, скупая тряпки, пустые бутылки и прочий хлам. С другим сыном, Морисом, продавал по вечерам уголь проституткам, сконфуженно поглядывая на их прелести. Вечером семья садилась ужинать и, как само собой разумеющееся, звала помощника: «Теперь садись с нами за стол и поешь так же хорошо, как поработал». После ужина жена старьевщика укачивала своего малыша, напевая русскую колыбельную. С ней вместе пел и черный мальчишка. Карновские переглядывались: «Вот господь талант дал». Он, фактически, не вылезал от них, спал, ел, смотрел, как они дружно живут. Наслаждался – ощущением семьи, добротой, лаской, заботой. И поражался
контрасту со своими соплеменниками. Поражался, как быстро евреи смогли превратить доставшуюся им развалюху в маленький, но аккуратный домик. Как вкусна была еда, которую готовила жена старьевщика. Как чисто они жили. И главное – как они все вкалывали. Без жалоб, без нытья – и не теряя доброжелательности. Они научили его вставать в пять утра и сразу браться за работу.
Через шестьдесят лет сын черной проститутки, безотцовщина из квартала красных фонарей напишет: «Я восхищаюсь еврейским народом. Их мужеством, особенно на фоне того, что им приходилось переносить. Мне было всего семь лет, но я прекрасно видел, как безбожно относились белые к этой семье. Даже к черным относились лучше. Да и в целом у черных было больше возможностей. Но мы ленивы – и все еще таковы».
Как-то раз старьевщик подарил ему жестяную дудку. Мальчишка дудел на ней так самозабвенно, что дудка сменилась на трубу. Стоила труба пять долларов. Часть он накопил, часть дал старьевщик. Старая, подержанная, потемневшая – но настоящая. Вы уже догадались, как звали этого мальчишку?
Это был Луи Армстронг!
Позже, когда он стал профессиональным музыкантом и композитором, он использовал еврейские мелодии, в таких, например, композициях, как St. James Infirmary and Go Down, Moses. Негритянский мальчик вырос и написал книгу о еврейской семье, усыновившей его в 1907 году. В память о них он до конца жизни носил Звезду Давида и рассказывал, что именно у этой семьи он научился "how to live real life and determination." И он никогда не снимал с шеи могендавид.
