Решил выложить отрывок из рассказа, кому интересно почитайте...
Общая камера
...Перед металлической дверью No 135, почему-то покрытой каплями воды, вертухай, заглянув в карточку, весело сообщил: "Первоходы-тяжелостатейники. Заходи". И раскоцал тормоза. "Тормоза!" -- послышался крик за тяжко открывающейся дверью, а на продол, где весьма прохладно, повалил пар, как из бани. Шаг в хату был каким-то обморочным. Сравнение с баней неверно: она и есть. Примерно 40 градусов воздух, 100 % влажность. В желтом горячем мареве стеной стоят в одних трусах и тапочках потные люди, покрытые сыпью и язвами, смотрят враждебно и чешутся. Наверно, так себя почувствовал бы человек, которому пришлось шагнуть... куда? -- право, затруднительно сказать.
Грохнули за спиной тормоза. Рубаха немедленно стала мокрой от пота. Сердце застучало в голове. Одним словом, шок. До какой степени государство должно презирать человека, если помещает подследственных, вина которых не доказана, в такие условия. Такое государство не имеет право на существование. Но существует. Этот факт нельзя не принять во внимание, когда стоишь у тормозов с баулом и тщетно стараешься задержать дыхание, чтобы не чувствовать горячего запаха общественного туалета, приводит это лишь к тому, что вдыхать приходится с большей силой. Перед тобой два ряда шконок в два этажа, в общем количестве 30, уходящих к неясному горизонту и теряющихся в тумане; нижние ряды завешены простынями. По левую руку за грязной занавеской смердящий дальняк, по правую умывальник. Узкий проход между шконками упирается в
дубок, где-то высоко маячат два окна с решетками. От решки орет на полную громкость телевизор. Плюс неописуемый гул голосов (70 человек) и
вентиляторов, совершенно не справляющихся с работой. Арестанты трутся друг о друга, пробираясь кто куда. -- "Осторожно -- кипяток!" -- кричит один, неся от умывальника кружку, и все дают ему пройти. -- "Дальний! Свободно?" -- кричит другой, пробираясь к дальняку. -- "Хата! Шнифты забейте!" -- кричат с дороги. -- "С веником!" -- зовут с пятака (место между дубком и решкой), и парень с вокзала пробирается к решке (это его работа, за уборку он получает сигареты). Все преимущественно желто-коричневого цвета. Голые тела в грязных трусах пугают язвами, воспаленными татуировками и единообразием лиц (мечта правителей Йотенгейма), выражающих ожесточение, страдание и терпение. Как говорится, мест нет. Везде люди. Кишат как черви. В глазах мелькает от движущихся коричневых точек. Не сразу доходит, что это тараканы. Их полчища. Происходит странная вещь: звуки отстраняются, я вижу: кто-то обращается ко мне с какими-то вопросами, но я их не понимаю. Я не понимаю ничего. Пробираясь к лампам дневного света на потолке, тараканы не удерживаются и, как парашютисты, дождем летят вниз, на головы арестантов, которые на ползающих по их телам тараканов почти не обращают внимания.
Никакие рассказы не могут дать об этом представления. Разве это возможно?
Стоп. Все возможно. Прежде всего, упереться рогом.
...
-- К братве подойди на вертолет! -- наконец разобрал я слова улыбающихся моей непонятливости арестантов.
"В натуре, уголовники. Где их только искали, чтоб собрать в одном месте" -- подумал я и двинулся сквозь толпу и кошмар. На спецу шконки стоят параллельно стенам, на общаке перпендикулярно, вплотную друг к другу, иногда с разрывом -- привилегированные места. Нижний ярус завешен простынями, получаются как бы отдельные палатки, в каждой из которых собирается определенный круг знакомых и протекает своя особенная жизнь; к проверке пологи поднимаются, обнажая ячеистое нутро камеры. За одной из таких занавесок в проеме между шконками за крохотным столом собралась братва.
Страшные рассказы Вовы Дьякова о зверствах на общаке -- вранье, это стало ясно с первых же слов знакомства. Предложили чаю, сигарет: "Кури, Алексей. Будут проблемы, подходи, всегда поможем". Целую бурю вызвал ответ на вопрос, сколько денег украл:
-- Это понятно, что ничего не крал, но статья у тебя тяжелая. Сколько вменяют?
-- Несколько миллионов долларов, -- говорю осторожно. -- Сколько точно,
еще сам не понял.
-- Расскажи! Расскажи! -- возбудилась братва.
-- Я, -- говорю, на всякий случай избегая обращения "мужики", -- со всем уважением за положение, за Общее, но, не в огорчение будь сказано, о делюге -- вообще ни слова.
-- Нет, мы за делюгу не интересуемся. Мы думали, научишь чему-нибудь, -- разочарованно ответил кто-то.
-- Понимаю. Но не мне вас учить, -- (одобрительные кивки).
-- Ты бы баул пристроил на свободное место.
-- Да где ж тут свободное место. Буду благодарен, если поможете.
-- Поможем. Давай пока сюда, к нам, вот здесь, с краю. Потом к смотрящему подойди, он сейчас отдыхает. К дорожникам зайди, познакомься. На вертолет заходи по зеленой, у нас для всех открыто.
Это правда лишь отчасти, так же, как на воле: новым соседям всегда говорят: "Заходите в любое время". А там как сложится.
Между дубком и "телевизором" (металлический высокий шкаф, в который складывают шлемки, часто с недоеденной баландой -- чтобы доесть потом то, что останется после тараканов; на "телевизоре" стоит собственно телевизор) "на пятаке" снуют дорожники. Их шатер справа. Слева на отдельной шконке, над которой нет пальмы, спит смотрящий; трудно понять, принадлежит ли это неподвижное могучее тело, лежащее на спине и одетое лишь в старые трусы, живому человеку: застывшее лицо с закрытыми глазами никак не реагирует на невыразимый гвалт, и только пот на теле свидетельствует о том, что это живой человек.
Покрытый застарелой экземой парень по прозвищу Кипеж цинкует условным сигналом по батарее хозяйкой, после ответа прижимает кружку к батарее, прикладывается ухом к ее дну, как к телефонной трубке, закрыв ладонью другое ухо, потомпереворачивает хозяйку и, прижав ее уже дном к батарее, приникает к кружке, как к роднику, и натужно говорит в нее, закрывая зазор ладонями. Такой вот телефон с соседней хатой. Работает.
Забраться на решку под высоким потолком трудно, но дорожники делают это виртуозно, используя трубу батареи и "телевизор". С удивлением отмечаю на дороге солидный клубок альпинистского репшнура (выдерживает 600 кг). На решку дорожники мечутся поминутно. -- "Хата! Шнифты забейте! На пальме! Кто не спит -- подорвались к тормозам!" И вот толпа ломанулась к тормозам.
Расчет на то, что если влетят мусора на перехват груза, преодолеть заслон им быстро не удастся. За это время важная малява или запрет ликвидируется, прячется или уходит по дороге. На пятаке есть к бура -- под кафельной плиткой дыра в нижнюю хату. Какой-то чернявый с языком как помело (это наказание какое-то! -- везде есть такие) громко и безостановочно вещает, как на каком-то централе была у них к бура в женскую хату, и какие там были сеансы. Дорожников оказалось много, человек десять. Впечатление произвели несолидное. Рой шакалов. Успокоились лишь тогда, когда я им роздал почти все сигареты. Кто-то тронул за плечо: "Подойди к смотрящему". Смотрящий -- Юра Казанский. С ним грузин Михо:
-- Вот, Юра, новенький зашел. Я его от дорожников вытащил. Как зовут? Алексей? Алексей, они у тебя что-нибудь просили? Сигареты? Сколько отдал? Блок?! Юра, ты понял? -- блок.
-- Мне не жалко, Михо. А что так много людей на дороге?
Ответил Юра:
-- Они, дорожники, вообще все на свете попутали. Ты смотри внимательно, что к чему. Я объяснять не стану. Если сам разберешься, значит разберешься, отношения в хате сложные. А не разберешься... -- Юра развел руками.
-- Постараюсь, Юра. Тут у меня мыло, паста, "Мальборо" -- на общее камеры.
-- Мыло, пасту оставь для себя. А сигареты давай. Я обещал соседям подогнать хороших. А что ты все время переспрашиваешь? У тебя плохо со слухом? Что же вы все со спеца такие глушеные приходите!
-- Я после голодовки.
-- Сколько голодал?
-- Десять дней.
-- У нас тоже полхаты на голодовке, этим нас не удивишь. Ты где в хате отдыхал?
Зачем Юра сказал про полхаты, трудно сказать, потому что ни одного голодающего впоследствии я не заметил. Голодных -- да, почти все, а голодающих -- нет.
-- У решки.
-- У решки? -- недоуменно посмотрел Юра.
-- Да.
-- Статья какая?
-- 160.
-- Часть?
-- Третья.
-- Ясно. Старый жулик?
-- Я не по этой части.
-- На воле кем был?
-- Много кем.
-- Например?
-- Например, учителем русского языка и литературы.
-- В хате близкие были?
-- Конечно.
-- Кто?
-- Из братвы.
-- Из братвы?
-- Да. Можно отписать.
-- Нет необходимости. Толстый! Иди сюда! -- С краю пальмы слез одутловатый парень.
-- Толстый, будешь спать с ним.
-- Юра, я на кумаре. Пусть спит в другом месте.
-- Но ты же один на шконке, а другие по трое.
-- Ну и что. Я против.
-- Слушай, Толстый, я сказал: вы будете спать на одной шконке. О времени договоритесь сами. Все, Алексей, осматривайся, общайся. Если от адвоката лавэ занесешь -- честь и почет. Может, сможешь на хату телевизор загнать? Я уже третий загнал. Горят от сырости.
Кажется, для такого глушеного карася, как я, это удача. Крайнее место на пальме у решки -- ближе всех к вентиляторам, можно надеяться на какую-то циркуляцию воздуха, и тараканов здесь поменьше. Не грохнуться бы только на парус, под которым штаб дорожников. Толстый свернул свои простыни, я застелил свои. Матрас мокрый, как после дождя. Не говоря о том, что вонючий. Но заснуть удалось.
От первого пробуждения на общаке можно сойти с ума. Впрочем, как от любого последующего. С новой силой на тебя обрушивается видение, перед которым хочется закрыть глаза. Первым делом стряхнуть с себя тараканов, закурить. Целиком выкурить сигарету не получается, тут же кто-то обращается:"Покурим?" Ответов два. Или с кем-то уже курю, или положительный.
Оказывается, выражение "париться на нарах" может быть и не в переносном смысле. Потеешь круглые сутки, даже во сне, за исключением прогулки или вызова. Если бы не высокий желтый потолок, взгляд всегда упирался бы в людские тела. О, как их ненавидишь после первого пробуждения на общаке! Как парадокс воспринимается вон тот парень на пальме напротив, читающий книжку. Ноги покрыты гнойными язвами, а он читает. У кого цветные татуировки, тем труднее, красные и зеленые воспаляются сильнее, чем синие, набухают, как нарывы; драконы, церкви, русалки, изречения кажутся рельефными, как бы приклеенными к телам. На одном написано: "Избавь меня, боже, от друзей лукавых, а от врагов я избавлюсь сам". У дубка вспыхивает спор. -- "Ты почему взял мой фаныч без спросу? Надо интересоваться фанычем!" -- "И поглубже" -- уточняет парень, запрятав в ответе иронию, боль, отчаянье и беспросветность своего положения. Пожалуй, так жарко не было даже в ИВСе. Из телевизора слышится романтическая песня:
Что же ты ищешь, мальчик-бродяга,
В этой забытой богом стране.
Некоторые лица выражают крайнее напряжение. Кажется, сейчас человек потеряет самообладание и начнет крушить все и вся. Смотрящий передает на дубок горсть "Примы", народ подтягивается, на несколько секунд тормоза
оказываются не заслонены. (Круглые сутки у шнифтов посменно дежурят люди, ловя каждый шорох. Это общественная работа на благо хаты, дабы вовремя предупредить движения с продола.) Над кормушкой, как нос корабля, в хату вдается вваренный в металл угол с шнифтами. Несколько секунд хватает какому-то арестанту для стремительного рывка к тормозам. Наклонив голову, он врезается ею в нос корабля и молча падает. Когда парня с кровоточащей вмятиной в черепе уносят из камеры мусора, стоит подавленная тишина. Через пять минут гвалт возобновляется. Дежуривших у шнифтов подтягивают к смотрящему: и у него, и у них, видимо, будут трудности. Нет, не жалко никаких денег, только бы выйти отсюда. Тусуясь от дубка до тормозов, с трудом расходясь с арестантами, не имея по полсуток возможности присесть больше чем на минуту, понимаешь отчетливо, будто с помощью наглядного пособия, что действие закона носит какой-то обобщенно-упрощенный характер и осеняет своим крылом пространство где-то в другом месте, не в хате один три пять. И мелькает соблазнительная мысль...
-- Леша, привет! Помнишь меня?
Нет, не помню этого худого улыбающегося парня.
-- Матросов я! Саша!
Теперь вспомнил. Он зашел в хату 228 чуть позже меня. Вместе тусовались у тормозов. Там он был толстым, обрюзгшим и надменным, писал дурацкие возвышенные стихи и требовал от меня рецензий. Сейчас не узнать. Худой как щепка.
-- Тебя, Саша, не узнать.
-- Я тебя тоже не сразу узнал. Как там Володя Дьяков поживает?
По-прежнему пугает всех общаком? Ничего из того, что он говорил про общак, не верно. А вот наш смотрящий -- классный парень!
-- Ну, и как ты тут? Как тебе удалось сохранить кожу?
-- А я и не сохранял. Уже на второй день покрылся экземой, а потом два раза в день хозяйкой намыливался с головы до ног, на дальняке ополаскивался. Все прошло, как видишь. Здесь все покрываются, а у меня прошло. Так что, чуть начнется -- сразу хозяйкой, может и у тебя пройдет.
-- Пока не начиналось.
-- Начнется. У всех начинается, не у всех проходит! -- Саша смотрел весело и с вызовом. Может, потому и прошло. Даже вши заводятся в основном у тех, кто пал духом.
Шли дни, а кожные проблемы меня почему-то не коснулись. Поначалу все старались завести беседу. Некоторые не первый год в хате парятся, оторванные от света, новый человек для них -- это, быть может, новые возможности. Но я взял тактику отстранения. Необходимый минимум ответов, и все. Постепенно про меня забыли. Только армянин с длинным вертикальным шрамом на животе (след тюремной операции) подошел и сказал:
-- Меня зовут Армен. В хате сижу три года, за вычетом двух месяцев на больнице. Моя шконка внизу, вон там. Подходи в любое время, можешь всегда прилечь. Там есть вентилятор. Дело в том, что в хате не с кем поговорить, а с тобой можно, это видно. К тому же хату ты еще не знаешь, оберут до нитки под благовидным предлогом, а со мной, хоть я и сам по себе, считаются. Можешь баул ко мне поставить. Если что-нибудь будет нужно, а я сплю -- буди без стеснения.
Очень дружелюбен. Отвечаю жестко. И тусуюсь до бесконечности сквозь тараканий дождь, считая секунды, в ожидании очереди лезть на пальму. Ни Косули, ни следака, ни передач. Крик "хата, баланда!" вызывает голодный рефлекс, и скоро баланда перестает быть вонючей, и рыбкин суп кажется приемлемым. Хлеба совсем мало, белый часто не дают вовсе. Растянуть пайку на сутки не хватает терпения, она съедается сразу, чувство голода переносится легче, когда знаешь, что у тебя нет ни крошки. Неполный спичечный коробок сахару -- суточная норма -- тоже исчезает сразу. Из восьмидесяти с лишним арестантов (хату уплотнили: зашло еще с дюжину арестантов; кума бы сюда на денек) большинство абсолютно неимущие, и с воли их не поддерживают, поэтому редкая передача растворяется в хате моментально. Иметь две рубашки неприлично. Армен был прав: роздал все. За свитер, что дорог как память, встал грудью, но уступил под натиском идеологии святости дороги, и расплели мою память на нитки и свили из них канатики.
За дубком круглые сутки играют в шахматы на победителя. Вместо доски грязная тряпка с нарисованным полем. Однажды, одурев от боли в спине, сел сыграть с камерным чемпионом. Проиграл сразу. Башка-то тоже болит и
кружится, поди сосредоточься. Другой возможности сидеть в хате нет (позже, подружившись с Арменом, такую возможность я получил), а силы на исходе, но меня даже в очередь не хотели ставить. Добравшись, наконец, в полуобмороке до "шахматной доски", долго пытался отдышаться.
-- "Ходи, не занимай попусту место!" -- сказал азиат, начисто обыгрывающий всех, по-королевски сидящий за дубком столько, сколько хочет. Это стоило напряжения, но стимул был. С треском раздавив конем проползавшую по шахматному полю жирную неторопливую вошь, я взялся за игру. Через несколько дней я сидел за дубком когда хотел.
Выигрывать было необходимо, и я выигрывал. Во сне разбирал сыгранные партии с недоступной наяву длиной вариантов. Жизнь превратилась в шахматы. -- "Ты, наверно, сначала прикидывался" -- смущенно сказал азиат, сдавая очередную партию. Опять меня сломать не удалось. Начал понемногу общаться со старожилами. -- "У меня по делу свидетели -- менты, а они на суд не являются. Похоже, буду сидеть, сколько статья позволяет" -- говорил Армен.
Это означает, для примера, что если статья, по которой обвинен я, подразумевает наказание от пяти до десяти лет лишения свободы, то в случае передачи моего дела в суд последний может двигаться к своему решению в течение десяти лет с момента моего ареста, и никакая сила не сможет суду поставить за это на вид. Позже, в Бутырке, общаясь на сборке с судовыми, встретил арестанта, обескураженного решением очередного заседания Тушинского суда: назначить новое заседание, в связи с загруженностью суда, через год.
Так что, Алексей Николаевич, с учетом того, что в деле, если верить Ионычеву и Косуле, есть уже 300 томов, и собираются довести до пятисот, в случае передачи дела в суд можешь считать, что ты в могиле, там уже и захочешь -- не попадешь на зону. Вон сосед Армена, Саша, сидит в хате четыре года за судом. Шестьдесят четыре заседания, а воз и ныне там.
-- "Уходят, -- говорит Саша, -- люди из хаты в основном на тубонар, такая уж хата, одна из самых тяжелых на тюрьме. Прошлое лето в Москве было жарким, а в хате 120 человек. Чтобы пробраться от решки к тормозам, сорок минут было нужно. У кого сердце слабое -- не выдерживали. Каждый день кого-нибудь выносили на продол. Там водой окатят; если в себя придешь -- опять в хату закидывают. Или в морг".
Попробовал представить 120 человек в хате, жуть пробрала. -- "У людей кости заживо гниют, -- продолжал Саша, -- забыл, как болезнь называется. Так что ты, Леша, береги здоровье. Видишь, я даже не курю. Тубик здесь в воздухе летает. За четыре года я один выдержал. Старайся не поцарапаться: зараза попадет -- никто непоможет".
-- "А лепила?" -- "Лепила... Она пятнадцать лет на Владимирском централе проработала. Мы для нее не люди. Нет у нее для нас лекарств. Будешь подыхать -- не заметит. Если есть деньги -- другое дело. У меня денег нет". Ожесточенно, собранно, никогда не улыбаясь, с аскетической самодисциплиной пробивался Саша сквозь годы хаты 135, на каждую прогулку выносил пластиковые бутылки с водой, делал во дворике зарядку и мылся с ног до головы, даже зимой. Ему бы в зону как на праздник, но свидетели -- мусора. Статья у Саши до шести лет. От времени, когда мы разговаривали, прошло больше двух. Я надеюсь, Саша дожил до Свободы.
Перебирая взглядом лица, трудно найти человека, который может показаться интересным; лица искажены и упрощены, на каждом застывшая маска страдания, разница лишь в степени. Если кто смеется, то выглядит не смешно, с таким же успехом мог бы плакать. Но как-то арестанты друг друга находят и стихийно образуют семьи. Есть люди, с которыми не важно, о чем говорить, с ними легко. На воле обычно они становятся друзьями. В следственном изоляторе дружить опасно, но ощущение взаиморасположения иногда дает душевный отдых.
Однажды среди всей этой вонючей фантасмагории ко мне подошел парень с красным, будто только что прилетевшим на плечо драконом и сказал: "У нас семья пять человек. У нас всегда есть сигареты. Подходи в любой момент. Даже если не будет, что-нибудь придумаем". Сигареты на общаке дороже золота, они -- единственное лекарство, и потребность в них безумная. Я не отреагировал, а парень не настаивал, но иногда, обычно в тяжелейшие для меня минуты, он вдруг подходил и предлагал закурить. Это некий феномен, весьма нечастый и в жизни и в тюрьме: почему, не ясно, но люди готовы поддержать друг друга. И это большое подспорье. Так иногда возникал разговор.
-- Алексей, у меня к тебе просьба. Выйдешь на волю -- позвони моей жене. Расскажи, что все в порядке. Запишешь телефон?
-- Да. Только у меня статья до десяти лет.
-- У меня до пяти, но мне кажется, что ты выйдешь раньше меня. Не знаю, почему.
-- Позвоню.
-- Заезжай в гости. Я тут недалеко жил.
И разошлись кто куда, по бескрайним просторам хаты, а на душе стало немного легче.
Прогулка на общаке проходит в большом дворике размером с камеру, т.е. примерно те же тридцать квадратных метров, но все равно тесно. Хочется, чтобы все помолчали -- какой там -- трепятся как отвязанные. В одном месте зарядку делают, в другом сидят на корточках, в третьем водой обливаются, в четвертом смотрящий гуляет по зеленой. Радость одна -- солнечный свет.
Возвращение в хату мучительно. Мимо охранников с собаками, почти бегом, руки за спину, отставать нельзя, по внутренней лестнице на продол -- в вонючую дыру раскоцанных тормозов. А там бедлам, все перевернуто, валяется в куче, где чьи вещи, не разберешь: был шмон. У хлебореза отмели заточку -- кто-то стуканул. Дорога пострадала: все веревки забрали, чтоб не скучали и было чем заняться. Самодельную штангу унесли. Невероятно, но факт: находились желающие ее поднимать. Например, парень с вокзала, стирщик, зарабатывавший на жизнь не только стиркой, но и тем, что за пачку чая разрешал ударить себя в живот со всей силы. Разные люди в хате. Какой-то старик живет под шконарем, без матраса, в кишащей массе вшей и тараканов. Иногда и гадит там же. Выползает только за баландой.
Иду к Армену: "Давай, Армен, уговорил -- брей голову наголо". Я, наверно, один в хате с бородой и небритой головой. -- "Вот молодец! -- радуется Армен, давно предостерегавший от вшей,-- а еще умывайся чаще по пояс холодной водой -- для духа хорошо". Это так, но изысканность пребывания на общаке заключается еще и в том, что весь день из крана течет кипяток, хо-лодную дают минут на двадцать в день. Зачем? Праздный вопрос. Сердечный приступ подкатил во время бритья. Я сидел на вокзале на пуфике (набитый тряпками мешок), а Армен искусно цирюльничал бритвенным станком (важно не порезать), когда боль сдавила сердце и сознание стало уходить. Так же неожиданно, как появилась, боль переросла в приятное ощущение, сознание стало возвращаться. В глазах прояснилось. Армен сосредоточенно водил по воздуху ладонью в области моего сердца. Бритье закончилось благополучно.
Поймав на себе настороженные взгляды, взял зеркало, из которого глянула бородатая физиономия душегуба-абрека. -- "Ты, Старый (погоняло), если в таком виде пойдешь к следаку, сто вторая тебе обеспечена" -- покачал головой кто-то. Арестанты стали сторониться, а это серьезный показатель. Сбрил и бороду. -- "Слушай, -- избегая обращения "Старый", поинтересовался чеченский боевик, -- тебе сколько лет?" -- "Сорок". -- Надо же, я думал шестьдесят. А сейчас -- не больше тридцати..." Из зеркала смотрел утомленный юнец с черными кругами под глазами. -- "Армен, как ты вчера понял, что именно сердце?" -- "Немного интересуюсь. Будет плохо -- подходи". -- "Армен, а кем ты был по воле?" -- "Фармазонщиком, Леша. Время придет, они еще узнают, кто такой Армен". Что ж, благодарю, Армен, мне эти вещи знакомы -- избавить человека от боли -- значит взять ее на себя.
На спецу у Вовы были ножницы, а у дорожника ногтерезка, здесь пришлось осваивать тюремную технику подрезания ногтей -- мойкой. Первый опыт оказался неудачным, порезал на ногах пальцы (потом уж приловчился). Ногти следует срезать на газетку и выбрасывать на дальняк -- чтобы не прирастать к камере. Стоило достать из баула пузырек йода, как налетели: "Дай! Дай!" Отказать нельзя. Заболел смотрящий. Глядя как он мучится, подошел: "Что, Юра, голова болит?" -- "Да". -- "У меня есть седалгин". -- "Сколько у тебя таблеток?" -- "Девять. Сколько нужно? Две?" -- "Давай все. Эй, на дороге, сколько надо седалгина, чтобы поперло? Двенадцать? Эх, мало... А может, у тебя еще есть? Ладно, давай девять".
Больше мне рассчитывать на медицину не придется... Написал заявление врачу.
Отрешенная женщина в годах с сомнением разглядывала мою карточку, о чем-то думая и рассеянно слушая мой рассказ о здоровье.
Так... Назначена медкомиссия МВД... И институт.., -- как бы говоря сама с собой, выдала врач служебную тайну и ненароком наклонила карточку так, что стал виден текст с штампом: буква "Ш" и число, когда была пятиминутка. -- "А лекарств нет. Никаких. Иди в камеру. Йод? Нет, йода тоже нет. Ничего нет. Следующий!"
Вот это да, неужели все-таки здесь чего-то можно добиться. Было дело, вызывали к кормушке расписаться за ознакомление с исходящим номером, под которым отправлено мое заявление в Комиссию по правам человека при
Президенте РФ, а потом и ответ пришел: "Ваша жалоба направлена на рассмотрение в Генпрокуратуру". На дядю Васю жалуюсь -- он же, дядя Вася, и рассмотрит. Василий Холмогоров -- зам. Генпрокурора, продливший мне срок содержания под стражей, руководствовался ходатайством генерала Сукова; позднее меня ознакомили с этим сочинением, где было написано, что я признал свою вину, и мне требуется время, чтобы раскрыть ее в деталях. Но: медкомиссия МВД все-таки назначена, не провести ее следствие не имеет права.
Это серьезный шанс. Плюс институт. То есть Серпы. Буква "Ш" означает предварительный диагноз: подозрение на шизофрению. Я обязательно выйду отсюда. Лепила-то, оказывается, не совсем зверь. Информация для арестанта -- самое главное. Куда же эта су•а Косуля запропастился. Ладно, веди меня, вертухай, на помойку.
Пришли две малявы и груз. Леха Террорист и Артем писали со спеца, узнав от Вовы, в какой я хате. От их теплых сдержанных слов стало радостно. Артем подписался "твой младший брат", Леха -- "с уважением, Террорист". Вова прислал несколько пачек сигарет. Приятно, конечно, тем более что курить почти нечего (выручает Армен, ему как старожилу в знак уважения сигареты подгоняют арестанты, хотя он не курит), но ничто в сравнении с искренними малявами Артема и Лехи. Малявы путешествуют по тюрьме самыми замысловатыми способами. Иногда, например, вертухай оставит кормушку открытой. В дело идет маленькое зеркало ("мартышка"), привязанное к палке. Осторожно высовывая его на продол, дорожник ловит момент, когда коридорный не видит (или делает вид, что не видит), и кидает к хате напротив веревку, ее ловят удочкой из кормушки напротив, и -- пошло письмо по телеграфу. Часть маляв, конечно, прочитывается не тем, кому адресовано, снова запаивается в полиэтилен и отправляется по назначению. На этом некоторые серьезно горят. Однажды Леха Щелковский, вернувшись с ознакомки, обескураженно сообщил: "Смотрю в делюгу, а там ксерокопии всех моих маляв". Я сам слышал со своей пальмы, как внизу под парусом у дорожников сортировали прочитанные и непрочитанные малявы.
Порядочный арестант, как и порядочный человек на воле, встречается нечасто, а щеки надувать и размахивать флагом умеют многие, не этому ли нас с детства учила страна.
Шло время, но долгожданное "с вещами" не слышалось. Напротив, хату посадили на строгий карантин, сорок дней без прогулок, свиданий и вызовов. Хуже всех судовым, следующее заседание автоматически переносится на несколько месяцев. Единственный симптом, на который реагируют врачи -- кишечные расстройства с признаками отравления, но оказаться в инфекционном отделении -- это реальная опасность заразиться чем-нибудь экзотическим, и туда обычно не стремятся. Один арестант впал в отчаянье и пошел на такой шаг, чем подвел всю хату. Его действия по имитации отравления (жрал всякую мерзость, плакал, что больше так не может жить) не остались незамеченными, хата взбунтовалась.
Смотрящий, видимо, беседовал с кумом, с врачом. Порешили на том, что карантин, введенный на всякий случай, отменят после того, как у всех возьмут анализы и их результаты будут готовы. Хата на строгом карантине похожа на тонущую подводную лодку: дышать становится все труднее, а смотреть на тела невыносимо.
За занавеской у Армена микроклимат. На соседних шконках, не разделенных занавеской, по одному человеку, тоже старожилы. Иллюзия отдельной квартиры. Можно выкурить всю сигарету, сюда не заходят с осточертевшим "покурим?", можно прилечь на любую из трех шконок, спокойно побеседовать. Пришла продуктовая передача. Дорожники прибежали как на пожар: дай то, дай это, и это тоже дай. С ненавистью и иронией оставшихся без добычи шакалов выслушали, что все вопросы -- к Армену, но к нему не обратились, а побежали к смотрящему, тот вышел на пятак: "У тебя что, Армен -- завхоз?" -- "Что-то типа того" -- ответил я, и вопросов больше не было. Армен, поинтересовавшись, как я хочу распорядиться передачей, по классическим тюремным правилам или иначе (каждый имеет право ни с кем не делиться, но в этом случае не следует рассчитывать на камерный общак и хорошее отношение), объяснил, как сделать правильно. Двадцать процентов чая, сигарет и сахара -- на общее. Примерно столько же братве и дорожникам. Что-то -- на вокзал: все-таки люди стирают, подметают, моют. На вокзале тусуется сплоченный коллектив арестантов, образующих как бы трудовую семью. И тем лично, кого ты уважаешь. Вот, считай, и вся передача, себе остается процентов тридцать. -- "Сам не носи, -- говорит Армен, -- тебя от этого больше уважать не станут. Держи дистанцию. Для этого есть шнырь. Эй, Рыжий! Иди сюда. Это передай на Общее, это -- Братве, это -- на Дорогу. С уважением и пожеланием здоровья".
Через пять минут Рыжий вернулся: "Смотрящий велел передать, что благодарит".
-- У нас сейчас все нормально, -- рассказывает Ар-мен, -- а год назад в хате было большинство грузин, чеченцев и азербайджанцев. Был беспредел. Что ж, можно представить. Значит, кого-то обрабатывали таким способом в интересах следствия. Вот и весь беспредел. В тюрьме круг моего общения составило примерно 500 человек. Мой вывод: люди в тюрьме больше склонны к самоорганизации, чем на воле. Если бы арестанты не поддерживали друг друга и не были терпимы, выжить бы было трудно не только морально, но и физически.
Настоящий беспредел в тюрьме имеет на плечах погоны.
Выгнать хату к лепиле для взятия проб из области заднего прохода удалось лишь после вызова резерва. Красные повязки и дубинки, готовые поплясать по головам, вразумили самых стойких приверженцев понятия, что по кишке мусора могут пройти только по беспределу. Для осуществления процедуры привлекли врача-мужчину со спеца. Впрочем, мужчина ли он, можно было усомниться. За работой он покрикивал театрально-педерастическим голосом:
-- Давайте, давайте! Думаете, мне это приятно? Давай, снимай штаны, раздвигай ягодицы!
-- Это что -- ягодицы? Булки, что ли? -- переспросил недоуменно узкоглазый паренек. -- Сам раздвигай. Пиши, что я прошел.
-- Ты мне зубы не заговаривай! Давай, показывай задний проход!
-- Это трубу, что ли? Да ты, лепила, в натуре гонишь.
-- Не будет вам конца карантина! -- завизжал лепила.
"Знаю я его, -- сказал кто-то, -- на спецу ходил к нему на вызов. Ласковый такой. Я ему говорю: "Сонников дай". А он мне елейным голосом: "А я видел в глазок, как вы петуха на дубке растянули и поимели! Вы закрывали, а я все равно видел!" Прав был Вова: одни преступники собрались. Через несколько дней карантин сняли...
Общая камера
...Перед металлической дверью No 135, почему-то покрытой каплями воды, вертухай, заглянув в карточку, весело сообщил: "Первоходы-тяжелостатейники. Заходи". И раскоцал тормоза. "Тормоза!" -- послышался крик за тяжко открывающейся дверью, а на продол, где весьма прохладно, повалил пар, как из бани. Шаг в хату был каким-то обморочным. Сравнение с баней неверно: она и есть. Примерно 40 градусов воздух, 100 % влажность. В желтом горячем мареве стеной стоят в одних трусах и тапочках потные люди, покрытые сыпью и язвами, смотрят враждебно и чешутся. Наверно, так себя почувствовал бы человек, которому пришлось шагнуть... куда? -- право, затруднительно сказать.
Грохнули за спиной тормоза. Рубаха немедленно стала мокрой от пота. Сердце застучало в голове. Одним словом, шок. До какой степени государство должно презирать человека, если помещает подследственных, вина которых не доказана, в такие условия. Такое государство не имеет право на существование. Но существует. Этот факт нельзя не принять во внимание, когда стоишь у тормозов с баулом и тщетно стараешься задержать дыхание, чтобы не чувствовать горячего запаха общественного туалета, приводит это лишь к тому, что вдыхать приходится с большей силой. Перед тобой два ряда шконок в два этажа, в общем количестве 30, уходящих к неясному горизонту и теряющихся в тумане; нижние ряды завешены простынями. По левую руку за грязной занавеской смердящий дальняк, по правую умывальник. Узкий проход между шконками упирается в
дубок, где-то высоко маячат два окна с решетками. От решки орет на полную громкость телевизор. Плюс неописуемый гул голосов (70 человек) и
вентиляторов, совершенно не справляющихся с работой. Арестанты трутся друг о друга, пробираясь кто куда. -- "Осторожно -- кипяток!" -- кричит один, неся от умывальника кружку, и все дают ему пройти. -- "Дальний! Свободно?" -- кричит другой, пробираясь к дальняку. -- "Хата! Шнифты забейте!" -- кричат с дороги. -- "С веником!" -- зовут с пятака (место между дубком и решкой), и парень с вокзала пробирается к решке (это его работа, за уборку он получает сигареты). Все преимущественно желто-коричневого цвета. Голые тела в грязных трусах пугают язвами, воспаленными татуировками и единообразием лиц (мечта правителей Йотенгейма), выражающих ожесточение, страдание и терпение. Как говорится, мест нет. Везде люди. Кишат как черви. В глазах мелькает от движущихся коричневых точек. Не сразу доходит, что это тараканы. Их полчища. Происходит странная вещь: звуки отстраняются, я вижу: кто-то обращается ко мне с какими-то вопросами, но я их не понимаю. Я не понимаю ничего. Пробираясь к лампам дневного света на потолке, тараканы не удерживаются и, как парашютисты, дождем летят вниз, на головы арестантов, которые на ползающих по их телам тараканов почти не обращают внимания.
Никакие рассказы не могут дать об этом представления. Разве это возможно?
Стоп. Все возможно. Прежде всего, упереться рогом.
...
-- К братве подойди на вертолет! -- наконец разобрал я слова улыбающихся моей непонятливости арестантов.
"В натуре, уголовники. Где их только искали, чтоб собрать в одном месте" -- подумал я и двинулся сквозь толпу и кошмар. На спецу шконки стоят параллельно стенам, на общаке перпендикулярно, вплотную друг к другу, иногда с разрывом -- привилегированные места. Нижний ярус завешен простынями, получаются как бы отдельные палатки, в каждой из которых собирается определенный круг знакомых и протекает своя особенная жизнь; к проверке пологи поднимаются, обнажая ячеистое нутро камеры. За одной из таких занавесок в проеме между шконками за крохотным столом собралась братва.
Страшные рассказы Вовы Дьякова о зверствах на общаке -- вранье, это стало ясно с первых же слов знакомства. Предложили чаю, сигарет: "Кури, Алексей. Будут проблемы, подходи, всегда поможем". Целую бурю вызвал ответ на вопрос, сколько денег украл:
-- Это понятно, что ничего не крал, но статья у тебя тяжелая. Сколько вменяют?
-- Несколько миллионов долларов, -- говорю осторожно. -- Сколько точно,
еще сам не понял.
-- Расскажи! Расскажи! -- возбудилась братва.
-- Я, -- говорю, на всякий случай избегая обращения "мужики", -- со всем уважением за положение, за Общее, но, не в огорчение будь сказано, о делюге -- вообще ни слова.
-- Нет, мы за делюгу не интересуемся. Мы думали, научишь чему-нибудь, -- разочарованно ответил кто-то.
-- Понимаю. Но не мне вас учить, -- (одобрительные кивки).
-- Ты бы баул пристроил на свободное место.
-- Да где ж тут свободное место. Буду благодарен, если поможете.
-- Поможем. Давай пока сюда, к нам, вот здесь, с краю. Потом к смотрящему подойди, он сейчас отдыхает. К дорожникам зайди, познакомься. На вертолет заходи по зеленой, у нас для всех открыто.
Это правда лишь отчасти, так же, как на воле: новым соседям всегда говорят: "Заходите в любое время". А там как сложится.
Между дубком и "телевизором" (металлический высокий шкаф, в который складывают шлемки, часто с недоеденной баландой -- чтобы доесть потом то, что останется после тараканов; на "телевизоре" стоит собственно телевизор) "на пятаке" снуют дорожники. Их шатер справа. Слева на отдельной шконке, над которой нет пальмы, спит смотрящий; трудно понять, принадлежит ли это неподвижное могучее тело, лежащее на спине и одетое лишь в старые трусы, живому человеку: застывшее лицо с закрытыми глазами никак не реагирует на невыразимый гвалт, и только пот на теле свидетельствует о том, что это живой человек.
Покрытый застарелой экземой парень по прозвищу Кипеж цинкует условным сигналом по батарее хозяйкой, после ответа прижимает кружку к батарее, прикладывается ухом к ее дну, как к телефонной трубке, закрыв ладонью другое ухо, потомпереворачивает хозяйку и, прижав ее уже дном к батарее, приникает к кружке, как к роднику, и натужно говорит в нее, закрывая зазор ладонями. Такой вот телефон с соседней хатой. Работает.
Забраться на решку под высоким потолком трудно, но дорожники делают это виртуозно, используя трубу батареи и "телевизор". С удивлением отмечаю на дороге солидный клубок альпинистского репшнура (выдерживает 600 кг). На решку дорожники мечутся поминутно. -- "Хата! Шнифты забейте! На пальме! Кто не спит -- подорвались к тормозам!" И вот толпа ломанулась к тормозам.
Расчет на то, что если влетят мусора на перехват груза, преодолеть заслон им быстро не удастся. За это время важная малява или запрет ликвидируется, прячется или уходит по дороге. На пятаке есть к бура -- под кафельной плиткой дыра в нижнюю хату. Какой-то чернявый с языком как помело (это наказание какое-то! -- везде есть такие) громко и безостановочно вещает, как на каком-то централе была у них к бура в женскую хату, и какие там были сеансы. Дорожников оказалось много, человек десять. Впечатление произвели несолидное. Рой шакалов. Успокоились лишь тогда, когда я им роздал почти все сигареты. Кто-то тронул за плечо: "Подойди к смотрящему". Смотрящий -- Юра Казанский. С ним грузин Михо:
-- Вот, Юра, новенький зашел. Я его от дорожников вытащил. Как зовут? Алексей? Алексей, они у тебя что-нибудь просили? Сигареты? Сколько отдал? Блок?! Юра, ты понял? -- блок.
-- Мне не жалко, Михо. А что так много людей на дороге?
Ответил Юра:
-- Они, дорожники, вообще все на свете попутали. Ты смотри внимательно, что к чему. Я объяснять не стану. Если сам разберешься, значит разберешься, отношения в хате сложные. А не разберешься... -- Юра развел руками.
-- Постараюсь, Юра. Тут у меня мыло, паста, "Мальборо" -- на общее камеры.
-- Мыло, пасту оставь для себя. А сигареты давай. Я обещал соседям подогнать хороших. А что ты все время переспрашиваешь? У тебя плохо со слухом? Что же вы все со спеца такие глушеные приходите!
-- Я после голодовки.
-- Сколько голодал?
-- Десять дней.
-- У нас тоже полхаты на голодовке, этим нас не удивишь. Ты где в хате отдыхал?
Зачем Юра сказал про полхаты, трудно сказать, потому что ни одного голодающего впоследствии я не заметил. Голодных -- да, почти все, а голодающих -- нет.
-- У решки.
-- У решки? -- недоуменно посмотрел Юра.
-- Да.
-- Статья какая?
-- 160.
-- Часть?
-- Третья.
-- Ясно. Старый жулик?
-- Я не по этой части.
-- На воле кем был?
-- Много кем.
-- Например?
-- Например, учителем русского языка и литературы.
-- В хате близкие были?
-- Конечно.
-- Кто?
-- Из братвы.
-- Из братвы?
-- Да. Можно отписать.
-- Нет необходимости. Толстый! Иди сюда! -- С краю пальмы слез одутловатый парень.
-- Толстый, будешь спать с ним.
-- Юра, я на кумаре. Пусть спит в другом месте.
-- Но ты же один на шконке, а другие по трое.
-- Ну и что. Я против.
-- Слушай, Толстый, я сказал: вы будете спать на одной шконке. О времени договоритесь сами. Все, Алексей, осматривайся, общайся. Если от адвоката лавэ занесешь -- честь и почет. Может, сможешь на хату телевизор загнать? Я уже третий загнал. Горят от сырости.
Кажется, для такого глушеного карася, как я, это удача. Крайнее место на пальме у решки -- ближе всех к вентиляторам, можно надеяться на какую-то циркуляцию воздуха, и тараканов здесь поменьше. Не грохнуться бы только на парус, под которым штаб дорожников. Толстый свернул свои простыни, я застелил свои. Матрас мокрый, как после дождя. Не говоря о том, что вонючий. Но заснуть удалось.
От первого пробуждения на общаке можно сойти с ума. Впрочем, как от любого последующего. С новой силой на тебя обрушивается видение, перед которым хочется закрыть глаза. Первым делом стряхнуть с себя тараканов, закурить. Целиком выкурить сигарету не получается, тут же кто-то обращается:"Покурим?" Ответов два. Или с кем-то уже курю, или положительный.
Оказывается, выражение "париться на нарах" может быть и не в переносном смысле. Потеешь круглые сутки, даже во сне, за исключением прогулки или вызова. Если бы не высокий желтый потолок, взгляд всегда упирался бы в людские тела. О, как их ненавидишь после первого пробуждения на общаке! Как парадокс воспринимается вон тот парень на пальме напротив, читающий книжку. Ноги покрыты гнойными язвами, а он читает. У кого цветные татуировки, тем труднее, красные и зеленые воспаляются сильнее, чем синие, набухают, как нарывы; драконы, церкви, русалки, изречения кажутся рельефными, как бы приклеенными к телам. На одном написано: "Избавь меня, боже, от друзей лукавых, а от врагов я избавлюсь сам". У дубка вспыхивает спор. -- "Ты почему взял мой фаныч без спросу? Надо интересоваться фанычем!" -- "И поглубже" -- уточняет парень, запрятав в ответе иронию, боль, отчаянье и беспросветность своего положения. Пожалуй, так жарко не было даже в ИВСе. Из телевизора слышится романтическая песня:
Что же ты ищешь, мальчик-бродяга,
В этой забытой богом стране.
Некоторые лица выражают крайнее напряжение. Кажется, сейчас человек потеряет самообладание и начнет крушить все и вся. Смотрящий передает на дубок горсть "Примы", народ подтягивается, на несколько секунд тормоза
оказываются не заслонены. (Круглые сутки у шнифтов посменно дежурят люди, ловя каждый шорох. Это общественная работа на благо хаты, дабы вовремя предупредить движения с продола.) Над кормушкой, как нос корабля, в хату вдается вваренный в металл угол с шнифтами. Несколько секунд хватает какому-то арестанту для стремительного рывка к тормозам. Наклонив голову, он врезается ею в нос корабля и молча падает. Когда парня с кровоточащей вмятиной в черепе уносят из камеры мусора, стоит подавленная тишина. Через пять минут гвалт возобновляется. Дежуривших у шнифтов подтягивают к смотрящему: и у него, и у них, видимо, будут трудности. Нет, не жалко никаких денег, только бы выйти отсюда. Тусуясь от дубка до тормозов, с трудом расходясь с арестантами, не имея по полсуток возможности присесть больше чем на минуту, понимаешь отчетливо, будто с помощью наглядного пособия, что действие закона носит какой-то обобщенно-упрощенный характер и осеняет своим крылом пространство где-то в другом месте, не в хате один три пять. И мелькает соблазнительная мысль...
-- Леша, привет! Помнишь меня?
Нет, не помню этого худого улыбающегося парня.
-- Матросов я! Саша!
Теперь вспомнил. Он зашел в хату 228 чуть позже меня. Вместе тусовались у тормозов. Там он был толстым, обрюзгшим и надменным, писал дурацкие возвышенные стихи и требовал от меня рецензий. Сейчас не узнать. Худой как щепка.
-- Тебя, Саша, не узнать.
-- Я тебя тоже не сразу узнал. Как там Володя Дьяков поживает?
По-прежнему пугает всех общаком? Ничего из того, что он говорил про общак, не верно. А вот наш смотрящий -- классный парень!
-- Ну, и как ты тут? Как тебе удалось сохранить кожу?
-- А я и не сохранял. Уже на второй день покрылся экземой, а потом два раза в день хозяйкой намыливался с головы до ног, на дальняке ополаскивался. Все прошло, как видишь. Здесь все покрываются, а у меня прошло. Так что, чуть начнется -- сразу хозяйкой, может и у тебя пройдет.
-- Пока не начиналось.
-- Начнется. У всех начинается, не у всех проходит! -- Саша смотрел весело и с вызовом. Может, потому и прошло. Даже вши заводятся в основном у тех, кто пал духом.
Шли дни, а кожные проблемы меня почему-то не коснулись. Поначалу все старались завести беседу. Некоторые не первый год в хате парятся, оторванные от света, новый человек для них -- это, быть может, новые возможности. Но я взял тактику отстранения. Необходимый минимум ответов, и все. Постепенно про меня забыли. Только армянин с длинным вертикальным шрамом на животе (след тюремной операции) подошел и сказал:
-- Меня зовут Армен. В хате сижу три года, за вычетом двух месяцев на больнице. Моя шконка внизу, вон там. Подходи в любое время, можешь всегда прилечь. Там есть вентилятор. Дело в том, что в хате не с кем поговорить, а с тобой можно, это видно. К тому же хату ты еще не знаешь, оберут до нитки под благовидным предлогом, а со мной, хоть я и сам по себе, считаются. Можешь баул ко мне поставить. Если что-нибудь будет нужно, а я сплю -- буди без стеснения.
Очень дружелюбен. Отвечаю жестко. И тусуюсь до бесконечности сквозь тараканий дождь, считая секунды, в ожидании очереди лезть на пальму. Ни Косули, ни следака, ни передач. Крик "хата, баланда!" вызывает голодный рефлекс, и скоро баланда перестает быть вонючей, и рыбкин суп кажется приемлемым. Хлеба совсем мало, белый часто не дают вовсе. Растянуть пайку на сутки не хватает терпения, она съедается сразу, чувство голода переносится легче, когда знаешь, что у тебя нет ни крошки. Неполный спичечный коробок сахару -- суточная норма -- тоже исчезает сразу. Из восьмидесяти с лишним арестантов (хату уплотнили: зашло еще с дюжину арестантов; кума бы сюда на денек) большинство абсолютно неимущие, и с воли их не поддерживают, поэтому редкая передача растворяется в хате моментально. Иметь две рубашки неприлично. Армен был прав: роздал все. За свитер, что дорог как память, встал грудью, но уступил под натиском идеологии святости дороги, и расплели мою память на нитки и свили из них канатики.
За дубком круглые сутки играют в шахматы на победителя. Вместо доски грязная тряпка с нарисованным полем. Однажды, одурев от боли в спине, сел сыграть с камерным чемпионом. Проиграл сразу. Башка-то тоже болит и
кружится, поди сосредоточься. Другой возможности сидеть в хате нет (позже, подружившись с Арменом, такую возможность я получил), а силы на исходе, но меня даже в очередь не хотели ставить. Добравшись, наконец, в полуобмороке до "шахматной доски", долго пытался отдышаться.
-- "Ходи, не занимай попусту место!" -- сказал азиат, начисто обыгрывающий всех, по-королевски сидящий за дубком столько, сколько хочет. Это стоило напряжения, но стимул был. С треском раздавив конем проползавшую по шахматному полю жирную неторопливую вошь, я взялся за игру. Через несколько дней я сидел за дубком когда хотел.
Выигрывать было необходимо, и я выигрывал. Во сне разбирал сыгранные партии с недоступной наяву длиной вариантов. Жизнь превратилась в шахматы. -- "Ты, наверно, сначала прикидывался" -- смущенно сказал азиат, сдавая очередную партию. Опять меня сломать не удалось. Начал понемногу общаться со старожилами. -- "У меня по делу свидетели -- менты, а они на суд не являются. Похоже, буду сидеть, сколько статья позволяет" -- говорил Армен.
Это означает, для примера, что если статья, по которой обвинен я, подразумевает наказание от пяти до десяти лет лишения свободы, то в случае передачи моего дела в суд последний может двигаться к своему решению в течение десяти лет с момента моего ареста, и никакая сила не сможет суду поставить за это на вид. Позже, в Бутырке, общаясь на сборке с судовыми, встретил арестанта, обескураженного решением очередного заседания Тушинского суда: назначить новое заседание, в связи с загруженностью суда, через год.
Так что, Алексей Николаевич, с учетом того, что в деле, если верить Ионычеву и Косуле, есть уже 300 томов, и собираются довести до пятисот, в случае передачи дела в суд можешь считать, что ты в могиле, там уже и захочешь -- не попадешь на зону. Вон сосед Армена, Саша, сидит в хате четыре года за судом. Шестьдесят четыре заседания, а воз и ныне там.
-- "Уходят, -- говорит Саша, -- люди из хаты в основном на тубонар, такая уж хата, одна из самых тяжелых на тюрьме. Прошлое лето в Москве было жарким, а в хате 120 человек. Чтобы пробраться от решки к тормозам, сорок минут было нужно. У кого сердце слабое -- не выдерживали. Каждый день кого-нибудь выносили на продол. Там водой окатят; если в себя придешь -- опять в хату закидывают. Или в морг".
Попробовал представить 120 человек в хате, жуть пробрала. -- "У людей кости заживо гниют, -- продолжал Саша, -- забыл, как болезнь называется. Так что ты, Леша, береги здоровье. Видишь, я даже не курю. Тубик здесь в воздухе летает. За четыре года я один выдержал. Старайся не поцарапаться: зараза попадет -- никто непоможет".
-- "А лепила?" -- "Лепила... Она пятнадцать лет на Владимирском централе проработала. Мы для нее не люди. Нет у нее для нас лекарств. Будешь подыхать -- не заметит. Если есть деньги -- другое дело. У меня денег нет". Ожесточенно, собранно, никогда не улыбаясь, с аскетической самодисциплиной пробивался Саша сквозь годы хаты 135, на каждую прогулку выносил пластиковые бутылки с водой, делал во дворике зарядку и мылся с ног до головы, даже зимой. Ему бы в зону как на праздник, но свидетели -- мусора. Статья у Саши до шести лет. От времени, когда мы разговаривали, прошло больше двух. Я надеюсь, Саша дожил до Свободы.
Перебирая взглядом лица, трудно найти человека, который может показаться интересным; лица искажены и упрощены, на каждом застывшая маска страдания, разница лишь в степени. Если кто смеется, то выглядит не смешно, с таким же успехом мог бы плакать. Но как-то арестанты друг друга находят и стихийно образуют семьи. Есть люди, с которыми не важно, о чем говорить, с ними легко. На воле обычно они становятся друзьями. В следственном изоляторе дружить опасно, но ощущение взаиморасположения иногда дает душевный отдых.
Однажды среди всей этой вонючей фантасмагории ко мне подошел парень с красным, будто только что прилетевшим на плечо драконом и сказал: "У нас семья пять человек. У нас всегда есть сигареты. Подходи в любой момент. Даже если не будет, что-нибудь придумаем". Сигареты на общаке дороже золота, они -- единственное лекарство, и потребность в них безумная. Я не отреагировал, а парень не настаивал, но иногда, обычно в тяжелейшие для меня минуты, он вдруг подходил и предлагал закурить. Это некий феномен, весьма нечастый и в жизни и в тюрьме: почему, не ясно, но люди готовы поддержать друг друга. И это большое подспорье. Так иногда возникал разговор.
-- Алексей, у меня к тебе просьба. Выйдешь на волю -- позвони моей жене. Расскажи, что все в порядке. Запишешь телефон?
-- Да. Только у меня статья до десяти лет.
-- У меня до пяти, но мне кажется, что ты выйдешь раньше меня. Не знаю, почему.
-- Позвоню.
-- Заезжай в гости. Я тут недалеко жил.
И разошлись кто куда, по бескрайним просторам хаты, а на душе стало немного легче.
Прогулка на общаке проходит в большом дворике размером с камеру, т.е. примерно те же тридцать квадратных метров, но все равно тесно. Хочется, чтобы все помолчали -- какой там -- трепятся как отвязанные. В одном месте зарядку делают, в другом сидят на корточках, в третьем водой обливаются, в четвертом смотрящий гуляет по зеленой. Радость одна -- солнечный свет.
Возвращение в хату мучительно. Мимо охранников с собаками, почти бегом, руки за спину, отставать нельзя, по внутренней лестнице на продол -- в вонючую дыру раскоцанных тормозов. А там бедлам, все перевернуто, валяется в куче, где чьи вещи, не разберешь: был шмон. У хлебореза отмели заточку -- кто-то стуканул. Дорога пострадала: все веревки забрали, чтоб не скучали и было чем заняться. Самодельную штангу унесли. Невероятно, но факт: находились желающие ее поднимать. Например, парень с вокзала, стирщик, зарабатывавший на жизнь не только стиркой, но и тем, что за пачку чая разрешал ударить себя в живот со всей силы. Разные люди в хате. Какой-то старик живет под шконарем, без матраса, в кишащей массе вшей и тараканов. Иногда и гадит там же. Выползает только за баландой.
Иду к Армену: "Давай, Армен, уговорил -- брей голову наголо". Я, наверно, один в хате с бородой и небритой головой. -- "Вот молодец! -- радуется Армен, давно предостерегавший от вшей,-- а еще умывайся чаще по пояс холодной водой -- для духа хорошо". Это так, но изысканность пребывания на общаке заключается еще и в том, что весь день из крана течет кипяток, хо-лодную дают минут на двадцать в день. Зачем? Праздный вопрос. Сердечный приступ подкатил во время бритья. Я сидел на вокзале на пуфике (набитый тряпками мешок), а Армен искусно цирюльничал бритвенным станком (важно не порезать), когда боль сдавила сердце и сознание стало уходить. Так же неожиданно, как появилась, боль переросла в приятное ощущение, сознание стало возвращаться. В глазах прояснилось. Армен сосредоточенно водил по воздуху ладонью в области моего сердца. Бритье закончилось благополучно.
Поймав на себе настороженные взгляды, взял зеркало, из которого глянула бородатая физиономия душегуба-абрека. -- "Ты, Старый (погоняло), если в таком виде пойдешь к следаку, сто вторая тебе обеспечена" -- покачал головой кто-то. Арестанты стали сторониться, а это серьезный показатель. Сбрил и бороду. -- "Слушай, -- избегая обращения "Старый", поинтересовался чеченский боевик, -- тебе сколько лет?" -- "Сорок". -- Надо же, я думал шестьдесят. А сейчас -- не больше тридцати..." Из зеркала смотрел утомленный юнец с черными кругами под глазами. -- "Армен, как ты вчера понял, что именно сердце?" -- "Немного интересуюсь. Будет плохо -- подходи". -- "Армен, а кем ты был по воле?" -- "Фармазонщиком, Леша. Время придет, они еще узнают, кто такой Армен". Что ж, благодарю, Армен, мне эти вещи знакомы -- избавить человека от боли -- значит взять ее на себя.
На спецу у Вовы были ножницы, а у дорожника ногтерезка, здесь пришлось осваивать тюремную технику подрезания ногтей -- мойкой. Первый опыт оказался неудачным, порезал на ногах пальцы (потом уж приловчился). Ногти следует срезать на газетку и выбрасывать на дальняк -- чтобы не прирастать к камере. Стоило достать из баула пузырек йода, как налетели: "Дай! Дай!" Отказать нельзя. Заболел смотрящий. Глядя как он мучится, подошел: "Что, Юра, голова болит?" -- "Да". -- "У меня есть седалгин". -- "Сколько у тебя таблеток?" -- "Девять. Сколько нужно? Две?" -- "Давай все. Эй, на дороге, сколько надо седалгина, чтобы поперло? Двенадцать? Эх, мало... А может, у тебя еще есть? Ладно, давай девять".
Больше мне рассчитывать на медицину не придется... Написал заявление врачу.
Отрешенная женщина в годах с сомнением разглядывала мою карточку, о чем-то думая и рассеянно слушая мой рассказ о здоровье.
Так... Назначена медкомиссия МВД... И институт.., -- как бы говоря сама с собой, выдала врач служебную тайну и ненароком наклонила карточку так, что стал виден текст с штампом: буква "Ш" и число, когда была пятиминутка. -- "А лекарств нет. Никаких. Иди в камеру. Йод? Нет, йода тоже нет. Ничего нет. Следующий!"
Вот это да, неужели все-таки здесь чего-то можно добиться. Было дело, вызывали к кормушке расписаться за ознакомление с исходящим номером, под которым отправлено мое заявление в Комиссию по правам человека при
Президенте РФ, а потом и ответ пришел: "Ваша жалоба направлена на рассмотрение в Генпрокуратуру". На дядю Васю жалуюсь -- он же, дядя Вася, и рассмотрит. Василий Холмогоров -- зам. Генпрокурора, продливший мне срок содержания под стражей, руководствовался ходатайством генерала Сукова; позднее меня ознакомили с этим сочинением, где было написано, что я признал свою вину, и мне требуется время, чтобы раскрыть ее в деталях. Но: медкомиссия МВД все-таки назначена, не провести ее следствие не имеет права.
Это серьезный шанс. Плюс институт. То есть Серпы. Буква "Ш" означает предварительный диагноз: подозрение на шизофрению. Я обязательно выйду отсюда. Лепила-то, оказывается, не совсем зверь. Информация для арестанта -- самое главное. Куда же эта су•а Косуля запропастился. Ладно, веди меня, вертухай, на помойку.
Пришли две малявы и груз. Леха Террорист и Артем писали со спеца, узнав от Вовы, в какой я хате. От их теплых сдержанных слов стало радостно. Артем подписался "твой младший брат", Леха -- "с уважением, Террорист". Вова прислал несколько пачек сигарет. Приятно, конечно, тем более что курить почти нечего (выручает Армен, ему как старожилу в знак уважения сигареты подгоняют арестанты, хотя он не курит), но ничто в сравнении с искренними малявами Артема и Лехи. Малявы путешествуют по тюрьме самыми замысловатыми способами. Иногда, например, вертухай оставит кормушку открытой. В дело идет маленькое зеркало ("мартышка"), привязанное к палке. Осторожно высовывая его на продол, дорожник ловит момент, когда коридорный не видит (или делает вид, что не видит), и кидает к хате напротив веревку, ее ловят удочкой из кормушки напротив, и -- пошло письмо по телеграфу. Часть маляв, конечно, прочитывается не тем, кому адресовано, снова запаивается в полиэтилен и отправляется по назначению. На этом некоторые серьезно горят. Однажды Леха Щелковский, вернувшись с ознакомки, обескураженно сообщил: "Смотрю в делюгу, а там ксерокопии всех моих маляв". Я сам слышал со своей пальмы, как внизу под парусом у дорожников сортировали прочитанные и непрочитанные малявы.
Порядочный арестант, как и порядочный человек на воле, встречается нечасто, а щеки надувать и размахивать флагом умеют многие, не этому ли нас с детства учила страна.
Шло время, но долгожданное "с вещами" не слышалось. Напротив, хату посадили на строгий карантин, сорок дней без прогулок, свиданий и вызовов. Хуже всех судовым, следующее заседание автоматически переносится на несколько месяцев. Единственный симптом, на который реагируют врачи -- кишечные расстройства с признаками отравления, но оказаться в инфекционном отделении -- это реальная опасность заразиться чем-нибудь экзотическим, и туда обычно не стремятся. Один арестант впал в отчаянье и пошел на такой шаг, чем подвел всю хату. Его действия по имитации отравления (жрал всякую мерзость, плакал, что больше так не может жить) не остались незамеченными, хата взбунтовалась.
Смотрящий, видимо, беседовал с кумом, с врачом. Порешили на том, что карантин, введенный на всякий случай, отменят после того, как у всех возьмут анализы и их результаты будут готовы. Хата на строгом карантине похожа на тонущую подводную лодку: дышать становится все труднее, а смотреть на тела невыносимо.
За занавеской у Армена микроклимат. На соседних шконках, не разделенных занавеской, по одному человеку, тоже старожилы. Иллюзия отдельной квартиры. Можно выкурить всю сигарету, сюда не заходят с осточертевшим "покурим?", можно прилечь на любую из трех шконок, спокойно побеседовать. Пришла продуктовая передача. Дорожники прибежали как на пожар: дай то, дай это, и это тоже дай. С ненавистью и иронией оставшихся без добычи шакалов выслушали, что все вопросы -- к Армену, но к нему не обратились, а побежали к смотрящему, тот вышел на пятак: "У тебя что, Армен -- завхоз?" -- "Что-то типа того" -- ответил я, и вопросов больше не было. Армен, поинтересовавшись, как я хочу распорядиться передачей, по классическим тюремным правилам или иначе (каждый имеет право ни с кем не делиться, но в этом случае не следует рассчитывать на камерный общак и хорошее отношение), объяснил, как сделать правильно. Двадцать процентов чая, сигарет и сахара -- на общее. Примерно столько же братве и дорожникам. Что-то -- на вокзал: все-таки люди стирают, подметают, моют. На вокзале тусуется сплоченный коллектив арестантов, образующих как бы трудовую семью. И тем лично, кого ты уважаешь. Вот, считай, и вся передача, себе остается процентов тридцать. -- "Сам не носи, -- говорит Армен, -- тебя от этого больше уважать не станут. Держи дистанцию. Для этого есть шнырь. Эй, Рыжий! Иди сюда. Это передай на Общее, это -- Братве, это -- на Дорогу. С уважением и пожеланием здоровья".
Через пять минут Рыжий вернулся: "Смотрящий велел передать, что благодарит".
-- У нас сейчас все нормально, -- рассказывает Ар-мен, -- а год назад в хате было большинство грузин, чеченцев и азербайджанцев. Был беспредел. Что ж, можно представить. Значит, кого-то обрабатывали таким способом в интересах следствия. Вот и весь беспредел. В тюрьме круг моего общения составило примерно 500 человек. Мой вывод: люди в тюрьме больше склонны к самоорганизации, чем на воле. Если бы арестанты не поддерживали друг друга и не были терпимы, выжить бы было трудно не только морально, но и физически.
Настоящий беспредел в тюрьме имеет на плечах погоны.
Выгнать хату к лепиле для взятия проб из области заднего прохода удалось лишь после вызова резерва. Красные повязки и дубинки, готовые поплясать по головам, вразумили самых стойких приверженцев понятия, что по кишке мусора могут пройти только по беспределу. Для осуществления процедуры привлекли врача-мужчину со спеца. Впрочем, мужчина ли он, можно было усомниться. За работой он покрикивал театрально-педерастическим голосом:
-- Давайте, давайте! Думаете, мне это приятно? Давай, снимай штаны, раздвигай ягодицы!
-- Это что -- ягодицы? Булки, что ли? -- переспросил недоуменно узкоглазый паренек. -- Сам раздвигай. Пиши, что я прошел.
-- Ты мне зубы не заговаривай! Давай, показывай задний проход!
-- Это трубу, что ли? Да ты, лепила, в натуре гонишь.
-- Не будет вам конца карантина! -- завизжал лепила.
"Знаю я его, -- сказал кто-то, -- на спецу ходил к нему на вызов. Ласковый такой. Я ему говорю: "Сонников дай". А он мне елейным голосом: "А я видел в глазок, как вы петуха на дубке растянули и поимели! Вы закрывали, а я все равно видел!" Прав был Вова: одни преступники собрались. Через несколько дней карантин сняли...
