- Специальный корреспондент
Американский негр, рабочий Роберт Робинсон был нанят советским Амторгом в 1930 году. Вместе с тысячами других американских специалистов он участвовал в индустриализации СССР. В 1934-м он решил остаться в СССР, стал депутатом Моссовета. Он вернулся в США в 1970-х, написав книгу о своей жизни в СССР.
Роберт Робинсон приехал в СССР из Детройта, где сумел добиться невозможного: стать единственным на заводе Форда чёрным станочником-универсалом. Там на него и обратили внимание вербовщики из Советского Союза, из внешнеторговой организации Амторг.
И в Сталинграде, и в Москве Робинсона, передового рабочего и изобретателя, начальство всячески поддерживало – в том числе в знаменитом в то время в СССР уголовном деле о расизме. В 1934 году его избирают депутатом Моссовета как «лучшего ударника цеха, общественника, рационализатора». «Чёрный человек будет заседать впервые в Белом зале Моссовета, — писала «Вечерняя Москва» 14 декабря 1934 года. — Он займёт свое место по праву как депутат рабочих передового завода, как представитель самой угнетённой в капиталистическом мире национальности, нашедший родину в Стране Советов».
Далее Робинсон получает предложение поступить в Московский вечерний машиностроительный институт. И он принимает роковое, как он сам пишет, решение стать гражданином СССР. Его годовой контракт растянулся на 44 года. Он не стал ни коммунистом, ни атеистом, открыто ходил в церковь и не давал страху овладеть собой. «В России я усвоил правило: нельзя ни на секунду показать, что ты боишься, обнаружить свою уязвимость, они тогда сразу же примутся выведывать и вынюхивать и не отстанут до тех пор, пока в полной мере не используют твою слабость в своих целях».
Робинсон так и не создал в России семью. Он жил мечтой вернуться в США, но путь на Запад ему, как и любому советскому гражданину, уже был заказан. И все же в 1974-м Робинсона (ему было 67 лет), выпустили на родину. В 1988 году вышла его книга «Чёрный о красных. 44 года в Советском Союзе. Автобиография черного американца». Мы публикуем отрывок из неё, в котором можно увидеть вклад американцев в советскую индустриализацию.
Всё началось в апреле 1930-го. В Детройт приехали русские. Однажды я увидел, что по нашему шлифовальному участку, на котором изготавливали фасонные штампы, расхаживают четверо незнакомых мужчин. Они остановились возле моего станка. Я продолжал работать, чувствуя на себе их взгляды. В какой-то момент, подняв глаза, увидел, что самый солидный в группе указывает на меня своему более молодому спутнику.
Молодой человек поинтересовался, не хочу ли я поехать в Россию обучать русских рабочих своей профессии. «Хочу, конечно», — ответил я. «Я ознакомился с вашими профессиональными достижениями, изучил вашу биографию и наклонности. Кого ни спрашивал, все высоко отзываются о вас».
Русский был настолько уверен в моей высокой квалификации, что обещал освободить от обязательных для претендентов экзаменов по математике и черчению. Затем последовало предложение немедленно подписать годовой контракт. «Разумеется, его можно будет продлить, если вы хорошо себя проявите».
Тут только я пришел в себя и понял: этот человек не шутит. А какие условия он мне предлагал! У Форда я зарабатывал 140 долларов в месяц, и на большее рассчитывать не приходилось. Русский предложил 250, бесплатное жильё, обслугу, месяц оплачиваемого отпуска, бесплатный проезд в обе стороны. Кроме того, он обещал, что 150 долларов из зарплаты будут поступать на мой счёт в американском банке.
Я слушал и не верил своим ушам. Мысли теснились в голове: «Америка в тисках тяжелой депрессии, не сегодня завтра меня могут уволить. Судя по тому, сколько желающих поработать в России собралось в соседней комнате, даже белые американцы считают это предложение заманчивым. Так почему бы и мне им не воспользоваться?»
Я возвращался со смены домой. Мой третий день на Сталинградском тракторном прошёл хорошо, я постепенно втягивался в рабочий ритм, производительность росла, окружающие относились ко мне без всякого предубеждения. В какой-то момент моё внимание привлек верзила-американец. Он шел навстречу, понемногу замедляя шаг. Я почувствовал недоброе и весь напрягся. Верзила поравнялся со мной. «Робинсон, пойдёшь на Волгу — будь начеку! Когда ты появился здесь, наши все собрались и решили тебя утопить».
С этими словами американец удалился. Прогулки на реку доставляли мне большое удовольствие, и отказываться от них не хотелось. «Но ведь это же Россия, — успокаивал я себя, — здесь всё-таки шансы быть убитым из-за цвета кожи намного меньше, чем в Штатах».
Как-то раз, возвращаясь с ужина, я заметил, что меня нагоняют двое американцев, через несколько секунд они со мной поравнялись. Позднее я узнал их имена — Льюис и Браун. «Ниггер, — обратился ко мне Люис, — откуда ты взялся? Как ты сюда попал?»
«Так же, как и вы».
«Даем тебе 24 часа. Если за это время не уберёшься, — прошипел Браун, — пеняй на себя».
И тут вдруг Льюис, развернувшись, двинул меня кулаком, а Браун стал крутить мне руки за спину. Но я вырвался и нанес Льюису ответный удар. Мелькнула мысль: «Никому больше не позволю безнаказанно надо мной издеваться, никому!»
Эти двое навалились на меня, стремясь повалить на землю. Брауну удалось сзади обхватить меня, прижав руки к корпусу, так что я не мог защищаться.
И тут что-то копившееся внутри меня годами прорвалось. Ярость выплеснулась наружу. Извернувшись, я впился зубами в шею Люиса. Браун старался оторвать меня, но я не разжимал зубов, хотя чувствовал во рту вкус крови. Льюис вопил, как резаный.
На крики сбежался народ. Меня стали оттаскивать от Льюиса, уговаривали отпустить его. Я не сдавался, но в конце концов общими усилиями им удалось со мной справиться. Когда Люиса уводили, он стонал, по шее у него струилась кровь. За ним как побитая собака плёлся его дружок.
Дома я упал на кровать без сил, но с таким пьянящим чувством освобождения, какого мне не доводилось испытывать. Из этого блаженного состояния меня вывел стук в дверь. Не дружки ли моих обидчиков пришли довершить начатое? Передо мной стояли милиционер и ещё двое мужчин. Внешность их внушала доверие. Меня вежливо пригласили пройти в отделение милиции, чтобы изложить там свою версию инцидента. Начальник попросил рассказать, что произошло, слушал вполне сочувственно и сразу же отпустил домой.
Сталинградская газета поместила передовую статью с резким осуждением расистской выходки американских специалистов, расценив её как попытку экспортировать поразившую Америку «социальную заразу» в Россию. На заводе все — от уборщиков до начальников — обсуждали этот инцидент и дружно клеймили моих обидчиков. Во мне видели героя.
Через три дня после инцидента на площади перед зданием заводоуправления состоялся массовый митинг. Тысячи людей — все рабочие завода: мужчины, женщины, многие даже детей привели — внимали пламенным речам ораторов, клеймивших язвы расизма. Всякий раз, когда выступающий заводил речь о том, какую прогрессивную позицию занимает советское правительство в расовом вопросе, люди громкими криками выражали свое одобрение. Когда же зачитали резолюцию, призывающую строго наказать напавших на меня американцев, толпа просто взорвалась криками одобрения. Копия резолюции была отправлена телеграфом в Москву и в местные газеты.
Через неделю после той стычки заводское начальство попросило меня снова посетить отделение милиции. Там меня представили адвокату, его помощнику, секретарю суда и прокурору. «Зачем мне адвокат?» — поинтересовался я. «Затем, что американцы, совершившие на вас нападение, нарушили советский закон и будут преданы суду».
Судиться мне ни с кем хотелось, но я понимал, что лучше не возражать, а то еще вышлют в Штаты. Великая депрессия была в самом разгаре, и шансы найти там приличную работу равнялись нулю.
На следующий день, после конца смены, в шесть часов вечера начался суд. Я пришёл за пятнадцать минут до начала. Столпившиеся у входа люди выказывали мне всяческие знаки внимания, словно я был знаменитым актером, политиком или героем войны.
Когда адвокат обвиняемых вызвал меня для дачи показаний, я подумал, что он сейчас наверняка попытается вывернуть всё наизнанку, представить дело так, будто это я во всем виноват. Однако он был на удивление доброжелателен, вопросы задавал ясные и простые, без казуистических уловок, и не брал под сомнение правдивость моих ответов. Обвинитель же, напротив, допрашивая Льюиса и Брауна, не давал им спуску. Публика в зале выражала ему полное одобрение; все явно ждали, что он потребует для подсудимых максимально строгого наказания. Прокурор попросил приговорить Люиса и Брауна к 5 годам лишения свободы. Защита ходатайствовала о смягчении приговора.
Судья признал обоих американцев виновными и приговорил к немедленной депортации из Советского Союза. Возвращаться в охваченную кризисом Америку они не хотели и подали апелляцию в Верховный суд. Приговор Льюису оставили в силе, Брауну же позволили доработать год. В конце срока он попросил продлить контракт, но ему отказали.
В глазах русских я сделался настоящим героем, олицетворением добра, торжествующего над злом. Меня буквально засыпали письмами, они шли со всех уголков страны. И в каждом выражение солидарности и симпатии. Несколько крупных советских предприятий предложили мне работу.
До истечения контракта оставалось ещё три месяца, когда меня вызвали в заводоуправление и предложили остаться ещё на год. Я понимал, что для американцев — особенно чернокожих — времена настали тяжелые. А здесь я хорошо зарабатывал и каждый месяц мог посылать матери в Гарлем 150 долларов. Меня уважали товарищи по работе и ценило начальство.
Сомнений не было, контракт надо подписывать.
Я многого ждал от следующего года в России: хотелось добиться ещё более высокой производительности труда, и поэтому я полностью отдался работе. Стать передовым рабочим было важно ещё и потому, что это позволяло избегать разного рода осложнений социального и политического характера. На советских предприятиях жизнь устроена совсем не так, как на американских. На заводе Форда работа — просто работа, не более и не менее. Разумеется, и там есть какая-то социальная жизнь, но процесс это естественный, а не насаждаемый сверху. На Сталинградском же тракторном работа расценивалась как некое политическое действие, там вообще политизировалось всё и вся. Недисциплинированность, нерадивость, невыполнение производственного плана расценивалось коммунистами, занимавшими на заводе ключевые административные должности, как отсутствие патриотизма.
В конце июня 1932 года мой контракт истёк, и я поехал в Москву.
Там я обратился в организацию под названием ВАТО, которая должна была обеспечить меня обратным билетом. Чиновник, изучив бумаги, сказал, что Первому московскому шарикоподшипниковому заводу, пущенному три месяца назад, как раз нужны специалисты моей квалификации. Он предложил немедленно туда отправиться, чтобы переговорить с директором Бодровым. Поскольку в Сталинграде я был вполне доволен своей работой, а политическое давление в последнее время ослабло, прежней уверенности, что нужно срочно уезжать, у меня не было. Поэтому я не стал отказываться. В моё распоряжение предоставили машину с шофёром, и через пятнадцать минут мы уже въезжали в заводские ворота.
Директор, мужчина среднего роста приятной наружности, встретил меня с распростёртыми объятиями. Он долго восхищался моими профессиональными достижениями, говорил, что ему нужен именно такой специалист, и с ходу предложил подписать годовой контракт. Я не стал тянуть с решением и согласился.
Иностранные специалисты, работавшие на Первом шарикоподшипниковом, жили в двух 5-этажных кирпичных домах. Кого только там не было: немцы, англичане, американцы, шведы, французы, румыны, австрийцы, венгры, словаки, поляки, итальянцы — всего более трехсот человек, многие с семьями. Поскольку я был холост, мне предоставили комнату в двухкомнатной квартире. Я устроился и на следующий день вышел на работу.
Меня назначили на калибровочный участок, где стояли три плоскошлифовальных и один круглошлифовальный станок. Трудились на участке человек тридцать, а всего в цехе было более семисот пятидесяти рабочих. Обеспечивать высокую точность обработки никто здесь не мог, поэтому последние 0,015 дюйма оставляли для ручной доводки — металл шлифовали вручную, чтобы получить требуемый размер. На эту операцию уходила масса лишнего времени.
Я составил список из семнадцати приспособлений, необходимых для нормальной работы, и засел за чертежи. Корпел над ними и на заводе, и после смены дома. Когда половина устройств была спроектирована, отнёс листы начальнику цеха. Изучив их, он поинтересовался, не инженерное ли у меня образование. Узнав, что я окончил всего лишь техническое училище на заводе Форда, он удивленно покачал головой. Две недели спустя я получил часть заказанных приспособлений. Мне дали шестерых учеников — по трое на смену. Они обрабатывали детали начерно, а я потом доводил их до нужных размеров. За полтора месяца мы добились того, что на ручную притирку оставалось только 0,02 миллиметра, против прежних 0,2—0,3. Окончательную доводку рабочий теперь производил всего за 25 минут вместо пяти-шести часов. Еще через два месяца в 80% случаев доводка уже вовсе не требовалась — производительность выросла в семь раз.
Когда на завод пришёл станок, позволявший шлифовать криволинейные поверхности, работать на нем поручили мне. В помощь я получил ещё двух учеников, и, таким образом, под моим началом оказалось восемь человек. Приходилось чуть не каждый день работать по две смены, поскольку ученикам не хватало опыта и в моё отсутствие они допускали брак.
Я начинал в 7:30 и практически без перерыва трудился до 10-11 вечера. Никаких дополнительных денег мне за это не платили. Единственной наградой, которую я получил за четыре года такой работы, была путёвка в Крым на двадцать четыре дня стоимостью 800 рублей.
И всё же надо признать, что 1932-й и первая половина 1933 года сложились для меня удачно: в профессиональном отношении я за этот период очень сильно вырос. Цех был моей лабораторией, где я мог придумывать и создавать механизмы. Благодаря им производительность на нашем участке была самой высокой на заводе. Всё это, а также уважение, которым я пользовался у рабочих, особенно русских, не могло не радовать. Но главное, от чего я получал удовлетворение, — это возможность самому ставить задачу и находить её решение. Для меня работать на Шарикоподшипниковом было все равно, что играть в любимую игру и еще получать за это деньги.
Учитывая мои успехи в труде, администрация завода разрешила мне летом 1933 года съездить в Америку, повидать мать. Перед отъездом я получил предложение подписать еще один годовой контракт. На заводе знали, как я люблю свою работу, но контракт служил дополнительной гарантией, что я вернусь».
Если стало интересно всю книгу можно почитать тут:
